После комментария к религиозной истории и географии древнего таврского побережья в предыдущей статье, попробую сопоставить сказанное с самой местностью.

Можно было бы ожидать, что природа после хаоса Карабаха умиротворится, и земля вернется в свое нормальное, размеренное состояние. Я надеюсь на обратное, предвкушая, что она предложит мне еще более прекрасное зрелище, сотворенное гигантской мощью ее творческих сил, как бы в обоснование того предпочтения, которое все народы побережья, начиная с тавров, оказывали этой необычайной земле.

Пересекая хаос Сунен-Кая и Кучук-Ламбата, я медленно бреду с моим суреджи — татарским проводником, который мало что понимает в моих вопросах по поводу названий ручьев и скал, встречаемых по дороге, и в ударах моего геологического молотка. Дорога, пожалуй, трудна, но столь живописна и разнообразна для моих излюбленных занятий, что я забываю об усталости.

Мы с трудом одолеваем утес Рамата за Кучук-Ламбатом. Наши лошади только что омыли свои копыта в море, и теперь мы взбираемся по темным, лишенным растительности склонам горы, наполовину погруженной в море, по мере подъема я изучаю ее, и обнаруживаю здесь залегания офитона (змеевик, диабаз), как на Кастели и Ай-Тодоре. Но, добравшись до вершины, я забываю про офитон и трудную дорогу, я буквально замираю перед одним из самых прекрасных пейзажей Крыма. Вот, наконец, вершина Аюдага, его округленный купол как будто покоится на сверкающих волнах, образуя длинный выступающий мыс. Это и в самом деле Криуметопон, ибо не требуется большого усилия воображения, чтобы издали узнать бараний лоб с контуром рогов, закругленных за головой. Я понимаю также, что можно принять эту форму и за лежащего спящего медведя.

Глубокая и темная долина отделяет меня от Бараньего лба, в этой долине расположен Партенит, столь же древний, что и таврское божество.

Лит.: Дюбуа де Монпере Фредерик. Париж, 1843 г. // Путешествие в Крым. // Перевод с французского Т.М. Фадеевой.

****